За многовековую историю своего существования Россия проходила через огромное количество судьбоносных испытаний. В её истории было всё. От многочисленных нашествий иноземных завоевателей, ставивших её на грань существования, до агрессии, осуществлявшейся в отношении соседних стран ею самой. От провозглашения её правителями безумных мессианских идей — вроде того, что "Москва есть Третий Рим, а четвёртому не бывать!" — до вынужденной констатации сквозь стиснутые зубы: "И не такие царства погибали". Последнее признание, сделанное в конце XIX века главным российским обскурантом, ретроградом и мракобесом — обер-прокурором Святейшего Синода Константином Победоносцевым в разговоре с императором Александром III Миротворцем, невольно стало страшным пророчеством, коему суждено было сбыться четверть века спустя. И сбыться так, что никакому Победоносцеву и в кошмарном сне привидеться не могло.
Страшная катастрофа Первой мировой войны, крушение монархии в феврале 1917 года, недолгий период существования Временного правительства, в массе своей состоявшего из безответственных болтунов и демагогов с либеральными убеждениями, и вооружённый переворот, совершённый в октябре того же года криминально-террористической группировкой, именовавшей себя партией большевиков, — всё это были рельсы, по которым огромная страна стремительно покатилась в пропасть.
Захватив власть, большевики сразу же развязали в России гражданскую войну. Историки во всём мире десятилетиями спорят о том, когда именно — в какой день какого месяца какого года — она началась. Одни утверждают, что это произошло во время вооружённого захвата власти большевиками в Москве в том же октябре 1917-го (до одной тысячи погибших с обеих сторон за неделю боёв), другие — что с началом легендарного "Ледяного похода" белой Добровольческой армии (февраль-апрель 1918 года), третьи — что только с момента начала так называемого "мятежа белочехов" (25 мая того же 1918-го). Между тем весь этот спор не стоит выеденного яйца. Поскольку гражданская война началась в России в тот самый момент, когда какой-то рабочий, солдат или матрос из числа тех, что той роковой ночью ворвались в кабинет Зимнего дворца, где происходило заседание Временного правительства, подскочил к находившимся в этом помещении часам и со словами: "Кончилось ваше время, господа!" — пальцами остановил движение стрелок на их циферблате. Стрелки застыли на отметке 2 часа 10 минут 26 октября — или, если угодно, 8 ноября, согласно ныне действующему в России календарю — 1917 года.
Вот с этого момента в этой стране и началась гражданская война. Которая не кончилась ни в 1922-м, как десятилетиями врали большевистские псевдоисторики, ни в 1991-м, как надеялись прекраснодушные перестроечные демократы. Он продолжается до сих пор. И будет продолжаться ещё ровно до тех пор, пока ныне существующий в России гэбистско-воровской режим — являющийся последним изводом большевистской клики образца 1917 года — не будет ликвидирован, а его главари и заправилы не окажутся там, где им самое место оказаться, — на свалке истории и в тюрьме. В обратной, разумеется, последовательности.
* * *
Захватить власть легко. Удержать — вот в чём штука.
Для того чтобы власть не только захватить, но и удержать, зачастую приходится прибегать к решительным мерам, которые не просто граничат со статьями Уголовного уложения, но прямо под них подпадают. Большевикам это было хорошо известно. Поэтому первым их деянием после узурпации власти стало объявление об отмене в Советской России всех законов бывшей Российской империи и тех, что были приняты при Временном правительстве. То есть — буквально всех. А поскольку общество, даже такое несознательное, как российское, никак не может существовать само по себе — без того, чтобы решать возникающие в нём проблемы, не прибегая по любому поводу к мордобою и вилам с топорами, — большевики постановили решать все вопросы, руководствуясь революционным правосознанием и классовым чутьём. (Кавычки в данном случае совершенно излишни, поскольку от того, ставить их или не ставить, ровным счётом ничего не изменится.)
Однако довольно быстро выяснилось, что в захваченной большевиками стране проживает весьма существенное число людей, которые данными принципами руководствоваться не желают. Мало того, и самих новых властителей считают не выразителями чаяний угнетаемого капиталистами пролетариата и эксплуатируемого помещиками крестьянства, а — жуликами, мерзавцами, негодяями и агентами германского Генерального штаба. Который их же в Россию и заслал в "пломбированном вагоне", чтобы они сеяли смуту и подрывали устои её государственного управления.
Между властью и обществом возникли очень существенные противоречия.
В условиях разгорающейся не по дням, а по часам гражданской войны любые дискуссии с идейными оппонентами представлялись лидерам большевиков роскошью, совершенно излишней. Они поставили перед собой цель — покорить эту страну, и не намеревались от этой цели отказываться. Для выполнения же этой цели годились все средства. В том числе и те, которые их противникам представлялись абсолютно неприемлемыми и просто немыслимыми.
* * *
Формальным поводом для объявления на контролируемой ими территории тотального террора большевики выбрали два события, случившихся в один и тот же день — 30 августа 1918 года. Утром того дня в Петрограде 22-летний студент Политехнического института, бывший юнкер Леонид Каннегисер застрелил председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого; вечером в Москве было совершено покушение на главного большевика — председателя Совета народных комиссаров РСФСР Владимира Ульянова-Ленина. Которому, в отличие от Урицкого, сильно повезло, поскольку он хотя и был ранен, но остался жив.
Вечером того же дня Яков Свердлов — второй человек в большевистской властной иерархии — выпустил заявление, в котором возложил всю полноту ответственности за убийство Урицкого и покушение на Ульянова-Ленина на контрреволюционеров, подстрекаемых иностранной агентурой. И пригрозил принять для пресечения вылазок врагов советской власти самые решительные меры.
О том, какие это будут меры, население узнало через три дня. Третьего сентября 1918 года большевистский режим объявил о создании в Советской России системы концентрационных лагерей — для принудительной изоляции явных врагов революции, а ещё через сутки был обнародован следующий документ:
Постановление Совета народных комиссаров РСФСР "О красном терроре"
Совет народных комиссаров, заслушав доклад председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности о деятельности этой комиссии, находит:
что при данной ситуации обеспечение тыла путём террора является прямой необходимостью;
<...>
что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путём изолирования их в концентрационных лагерях;
что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам;
что необходимо опубликовывать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.
Народный комиссар юстиции РСФСР Дмитрий Курский
Народный комиссар по внутренним делам РСФСР Григорий Петровский
Управляющий делами СНК РСФСР Владимир Бонч-Бруевич
Москва, 5 сентября 1918 г.
На основании этого канцелярским языком изложенного и внешне совершенно бесстрастного текста в течение последующих четырёх лет в захваченной большевиками России будет уничтожено — по самым приблизительным, во многом несовпадающим и противоречащим разным подсчётам — от 600 000 до 2 000 000 человек.
Прописью: от шестисот тысяч до двух миллионов.
За четыре года.
* * *
Они убивали всех, кто им не нравился.
Один из самых лютых чекистских палачей — латыш Ян Судрабс, отчего-то именовавший себя Мартином Лацисом, обращаясь к подчинённым в ноябре 1918 года, наставлял:
"Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом — смысл и сущность красного террора".
Разумеется, товарищу Лацису в тот момент было невдомёк, что пройдет девятнадцать лет — и он сам превратится сначала в обвиняемого, а затем в приговорённого. Но не потому, что вдруг выяснится, что он все эти годы был тайным контрреволюционером или ещё до прихода на ответственную чекистскую работу принадлежал к враждебному большевикам классу. Просто с товарищем Лацисом поступили в полном соответствии с русской народной поговоркой — "за что боролись, на то и напоролись". И новая генерация чекистских палачей не озадачивалась сомнениями в правильности продолжающегося красного террора — она была частью его кровавого механизма.
Интересно, вспоминал ли товарищ Лацис, сидя в 1937 году в камере на Лубянке, те дни, когда весной и летом 1919 года в оккупированном большевиками Киеве он ежедневно пачками подписывал смертные приговоры явным и тайным контрреволюционерам, белогвардейским пособникам и социально чуждым советской власти элементам. Которых его подручные ежедневно же расстреливали — и за пять месяцев перестреляли около 10 000 человек. По 2000 в месяц. По 65 в день. По одному человеку каждые 24 минуты. Без остановки.
И если бы в одном только Киеве.
* * *
Ну а что же пресловутая российская интеллигенция? Та самая, про которую те, кто её терпеть не может, всегда говорят, что к ней принадлежат люди, которые ничего больше не умеют делать, кроме как языком молоть, и ничего более так страстно не жаждут, как только за народ пострадать. Протестовала ли она? Обличала ли преступления большевистских упырей и вурдалаков? Жгла ли глаголом праведного гнева их подлые сердца?
Жгла. Да ещё как.
Писатель Иван Бунин, весной и летом 1919 года живший в захваченной красными бандами Одессе, методично фиксировал в дневнике события кровавой вакханалии, творившейся в те дни в любимом им городе:
"Напечатан новый список расстрелянных — "в порядке проведения в жизнь красного террора""[1] (9 мая);
"Матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключённым в чрезвычайке без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину с ребёнком. Она молила, чтобы её пощадили ради ребёнка, но матросы крикнули: "Не беспокойся, дадим и ему маслинку!" — и застрелили и его"[2] (10 июня);
"Кстати, об одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать — над клозетной чашкой"[3] (24 апреля);
И делал логичные и единственно возможные выводы:
"В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками. В мирное время они сидят по тюрьмам, по жёлтым домам. Но вот наступает время, когда "державный народ" восторжествовал. Двери тюрем и жёлтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия"[4] (11 июня);
"День и ночь живём в оргии смерти. И всё во имя "светлого будущего", которое будто бы должно родиться именно из этого дьявольского мрака"[5] (12 апреля).
Из этих дневниковых дней родились "Окаянные дни" — одна из самых важных книг российской литературы XX века.
Бунину вторил другой выдающийся литератор — Александр Куприн:
"Все обыватели Совдепии читали на заборах постановление такого приблизительно содержания: "Ввиду увеличивающейся контрреволюционной пропаганды вменяется в обязанность всякому истинному гражданину РСФСР задерживать лиц, замеченных в осуждении или порицании советской власти, а в случае сопротивления расстреливать их на месте без суда". Я не ручаюсь за верность текста. Но тысячи грамотных людей клятвенно подтвердят точность смысла этого чудовищного документа. <...> Чрезвычайки были перегружены <...> и провоняли трупами"[6].
О том же писали, говорили, кричали и другие виднейшие российские писатели, поэты и журналисты — Леонид Андреев, Сергей Кречетов, Евгений Чириков, Александр Яблоновский. Был среди них и будущий "трудовой граф" Алексей Толстой, чья подлинная мещанская сущность тогда ещё была надёжно скрыта от посторонних глаз под маской патриота; кремлёвские пайки, виллы и кадиллаки ждали его впереди. Были и многие другие, которые предпочитали умереть в нищете на чужбине, но никогда не шли против своих принципов. На вопрос о том, какие у него политические убеждения, поэт Георгий Иванов низменно отвечал: "Правее меня — только стенка".
Но были и такие, как Максим Горький, Валерий Брюсов и Александр Блок.
* * *
Один из основателей советской литературы — Владимир Зазубрин (Зубцов), написал в 1923 году повесть "Щепка". В этом сочинении описан — с огромным количеством деталей, с ярчайшими физиологическими подробностями — чудовищный механизм функционирования большевистского террора. Описано то, как работает эта кровавая машина, как она перемалывает человеческую плоть — мясо, кишки, кости — и человеческую душу. Описано и то, как она переваривает самих исполнителей террора — чекистских палачей, которые в буквальном смысле сгорают на своей дьявольской работе — спиваются, деградируют и сходят с ума.
Один из самых сильных эпизодов "Щепки" — сцена прощания доктора Павла Петровича Срубова, отца председателя губернской Чеки Андрея Срубова, с Исааком Кацем, товарищем его сына с детских лет, а ныне тоже чекистом и соратником Андрея по работе в губчека. Доктор Срубов, оказавшийся замаскированным врагом советской власти, был арестован и приговорён к расстрелу. Исаак Кац, увидев его имя в списке, поданном ему на утверждение, бумагу подписал — и тем самым приговорил к уничтожению отца своего лучшего друга и начальника по службе. Но перед тем как Павел Петрович будет ликвидирован, чекист Кац не смог не попрощаться с ним.
"И перед расстрелом, раздеваясь в сырой духоте подвала, Павел Петрович говорил Кацу:
— Ика, передай Андрею, что я умер без злобы на него и на тебя. Я знаю, что люди способны ослепляться какой-либо идеей настолько, что перестают здраво мыслить, отличать чёрное от белого. Большевизм — это временное болезненное явление, припадок бешенства, в который впало сейчас большинство русского народа.
Голый чёрнобородый доктор наклонил набок голову в воронёном серебре волос, снял очки в золотой оправе, отдал коменданту. Потёр рука об руку, шагнул к Кацу:
— А теперь, Ика, позволь пожать твою руку.
И Кац не мог не подать руки доктору Срубову, глаза которого были, как всегда, ласковы, голос которого, как всегда, был бархатно мягок.
— Желаю тебе скорейшего выздоровления. Поверь мне как старому доктору, поверь так, как верил гимназистом, когда я лечил тебя от скарлатины, что твоя болезнь, болезнь всего русского народа, безусловно, излечима и со временем исчезнет бесследно и навсегда. Навсегда, ибо в переболевшем организме вырабатывается достаточное количество антивеществ. Прощай.
И доктор Срубов, боясь потерять самообладание, отвернулся, торопливо, сгорбившись, пошёл к стенке.
А член коллегии Губчека Исаак Кац, который был обязан сегодня присутствовать при расстрелах, едва удержался от желания убежать из подвала"[7].
В финале повести Зазубрина её главный персонаж — "железный чекист" Андрей Срубов сходит с ума. Чудом сбежав от занявшего его место и уже подписавшего ордер на его арест Каца, Срубов бежит по залитому им и его подручными кровью весеннему сибирскому городу, радуясь солнечному свету и оживающей природе, наконец-то чувствуя себя совершенно свободным человеком. Он болен и не понимает, что обречён. Но он чувствует — звериным чутьём, как загнанный волк — что конец близок. И неминуем. Потому что таких, как он, нельзя оставлять в живых. Ибо людоеды не имеют права на существование.
Писатель Владимир Зазубрин тоже был расстрелян — в том самом 1937-м. Чтобы не писал того, про что не надо писать.
[1] Бунин И. Окаянные дни / Бунин И. Собрание сочинений: В 10 т. Берлин: Петрополис, 1935. Т. X. С. 153.
[2] Там же. С. 194.
[3] Там же. С. 121.
[4] Там же. С. 198.
[5] Там же. С. 78.
[6] Куприн А. Памятная книжка // Скорбь Земли Русской. Нью-Йорк, 1920. С. 42–43.
[7] Зазубрин В. Щепка // Сибирские огни (Новосибирск). 1989. № 2.
