Сорок лет назад весенним погожим деньком я увидел Евтушенко. Подрабатывал я тогда экскурсоводом в Домике Петра I, что на Петроградке. Посетителей не было, я ждал назначенную экскурсию, мы сидели с девушкой-контролёром вдвоём на скамейке, я с книжкой, она типа с вышиванием.
Евтушенко вошёл с другом, купил в кассе билеты и шумно, как роллинг стоунс, повалил к нам. Был он относительно молодым человеком, в кепке, с хорошим фотоаппаратом, висевшим на хипповой перевязи Портоса. Эпатировать было некого, со мной он шутить не стал и взялся за девушку-контролёра. "Витя, дай тетеньке бумажки из кассы, а то она нас с тобой не пустит! И дай тетеньке конфетку, как бы на чай". Его приятель (я его, как и Евтушенко, многократно видел потом на писательских тусовках в перестройку) действительно протянул девушке (она была, по крайней мере, вдвое моложе поэта) билеты, а потом барбариску со стершимся фантиком. Я смотрел прямо на него, ожидая, когда я получу основания, чтобы вступиться за даму и врезать ему в харю, но Евтух повода не дал.
Думаю, девушка понимала, что над ней издеваются, троллят, говоря сегодняшним языком. Вообще-то ничего страшного, я его просто не любил (мои проблемы), но девушка конфетку взяла и даже прошептала со стеснительным жеманством: "Спасибо". Пасовать перед знаменитостью - не порок, привычка. От стеснительности мы либо рабы, либо хамы. Я вернулся к своей книжке.
Известные слова Бродского об Евтушенко и колхозах имеют два, как мне кажется, мотива. Бродский был эгоцентричен, и у него имелись факты, что Евтушенко стучал на него в КГБ, был одним из виновников его высылки (Бродский резко обошёл его на повороте западной известности, что не прощается) и вообще был либеральным лицом совка. Такая постоянно действующая выставка человеческого образа советского режима.
Но не менее важным было отношение к Евтушенко в андеграунде. Бродский, конечно, был не командный игрок, ему претили любые групповые ценности, он любил только тех, кто его любил, прославлял и преклонялся. Но отвращение к Евтушенко было настолько всеобщим и неоспоримым, что не могло не повлиять и на Бродского.
За что не любили Евтушенко? О поэтике я не говорю: намеренная ориентация на архивный, выветрившийся, традиционный язык, как последствие уничтожения любых воспоминаний о русском авангарде и Серебряном веке.
Хотя к его приятелю Вознесенскому, демонстрировавшему псевдомодернизм и неофутуризм, отношение было не теплее. Что не означало, что в рамках приветствуемого властями традиционализма Евтушенко или бесконечно искусственного и неопасного неофутуризма Вознесенского их адепты не демонстрировали прогрессивных мыслей или оригинальных способов выражения. Или смелости неприкасаемой витрины. Или свободомыслия на экспорт. Демонстрировали.
Но ведь это мы сейчас слезящимися от сочувствия глазами смотрим на только что ушедшего от нас пожилого поэта-эмигранта (любить умеют только мертвых) и видим борца за поэзию и русское слово ("Танки идут по Праге"). Хотя буквально полгода назад он успел отметиться в позорном собрании Русского ПЕН-центра, поддержав писателей-патриотов против писателей-либералов (не хочется говорить подробнее и точнее, не в этом суть). А про Крымнаш и не говорю, как про антиукраинскую риторику с восторженным пафосом ("Медсестра из Макеевки").
Нет, и сорок, тридцать или пятьдесят лет назад Евтушенко был витриной развитого социализма. Более всего его поэтическая/политическая стратегия напоминает то, что творит на наших глазах батька Лукашенко. Как тот умело, виртуозно лавировал и лавирует между Путиным и Европой, так и Евтушенко с не меньшей виртуозностью лавировал, но не вылавировал между клавиатурой либерала (пафосного демократа, рубахи-парня от сохи и серпа с молотом) и клавой патриота-коммуниста, мечтающего максимально очистить дело Ленина от волюнтаристских наслоений.
Но как только ощущал, что дело пахнет керосином, что ему, поэту из валютной "Березки", грозит опала, разражался ура-патриотическими виршами, которые с наслаждением помещала на первых страницах центральная печать (хотят ли русские войны, спросите вы у Путина).
Но дело, конечно, не в двоемыслии, не в двурушничестве. В русской культуре есть тип талантливого писателя, способного кадить и нашим, и вашим с равным азартом. Это В.В. Розанов. Тот тоже: то за либералов, то за мракобесов и черносотенцев. То о евреях с тайным придыханием, то вместе с Флоренским распространяет фейки о крови христианских младенцев в ритуалах приверженцев Ветхого завета.
Но Розанов даже в подлости был оригинален и неповторим. Опавшие листья.
Посмотрите на Евтушенко теми глазами, которыми смотрели мы, читатели Лены Шварц, Кривулина, Пригова, Рубинштейна, Стратановского. Евтушенко использовал язык, который можно было пародировать, презирать, третировать как советский штамп. Но и любить его никто не запрещал, как любят многие наивное кино детства. Тем более, что - повторю - в рамках выбранного языкового канона он демонстрировал и пластику, и тонкость, и смекалку хитрого советского человека.
Так устроена жизнь, что двери в культуру разные. И мало кто заходит с центрального входа с мраморными атлантами по бокам (да и где он?). Благодаря государственному усилителю, Евтушенко и был четверть века Главпоэт (как сказал бы Стратановский), его было так много, что и через эту дверь вошло огромное число людей, которые до сих пор не знают о советском авангарде. А если знают, то разносят по времени.+
Но как бы ни брала за душу ностальгия и страсть к ереси простоты, но это был Шишков, а Вознесенский - Хвостов для солнца русской поэзии. Хвостовым и Шишковым они и остались. В отличие от женщины, которую они любили и которая сумрачно сетовала: к предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи.
! Орфография и стилистика автора сохранены
