Путин, уверовавший в свою непогрешимость, ничего нового не выдумал, а лишь следует давней русской традиции, облагороженной такими именами, что дух захватывает. Хотя кто кому подсказывает идеи в России – поэт царю или жандарм поэту, это еще вопрос, только кажущийся провокационным.
Вот три цитаты, расположенные в обратном хронологическом порядке:
"Я начал свои записки не для того, чтобы льстить властям, но не могу не заметить, что со времен возведения на престол Романовых, ...правительство у нас всегда впереди на поприще просвещенности и образованности. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно. Вот что и составляет силу нашего самодержавия. Не худо было иным европейским государствам понять эту простую истину. Бурбоны не были бы выгнаны вилами и каменьями, и английская аристокрация не принуждена была бы уступить радикализму".
"Было бы странным ослеплением не признавать, что нет страны, где государи сделали столько для успеха просвещения и для блага народов, как в России, и что всем, что мы есть, мы обязаны нашим монархам, что везде правительства следовали импульсу, который им давали народы, и поныне следуют оному, между тем как у нас правительство всегда шло впереди нации и всякое движение вперед было его делом".
"С самой смерти Людовика XIV французская нация, скорее испорченная, чем образованная, опередила своих королей в намерениях и потребности улучшений и перемен... не слабые Бурбоны шли во главе народа, а сам он влачил их за собою... Россию наиболее ограждает от бедствий революций то обстоятельство, что у нас со времен Петра Первого всегда впереди нации стояли её монархи".
Если же поместить эти высказывания (похожие, кстати, как цыплята) по времени появления, то выяснится, что первым самодержавно-патриотическую мысль высказал жандарм, потом философ, затем поэт. Бенкендорф, Чаадаев, Пушкин. Бенкендорф сказал об уникальной прогрессивности у нас самовластия в 1830, Чаадаев в 1832, Пушкин в 1833. Последний написал это в черновике "Путешествия из Москвы в Петербург", а затем повторил в более афористичной форме про "единственного у нас европейца" в хрестоматийном письме тому же Чаадаеву.
Почему столь разные, казалось бы, люди говорят одно и то же, словно под идеологическую копирку, причем с одним строем доказательств, примеров и антитез, а начинает все не прославленный мыслитель или национальный поэт, а глава секретной полиции? Не потому, что жандарм умнее поэта, а потому что, осведомленнее. И, предположу, что говорят они не столько новое для себя и других, сколько транслируют то, о чем уже толкуют, обсуждают в обществе, что для общества – важная, больная, но и понятная мысль; а цель оратора или писателя (в данном случае) найти наиболее удачное выражение идеи, кажущейся открытием.
Мы лучше, умнее, счастливее других, мы более защищены от бунта бессмысленного и беспощадного, чем эти испорченные либеральными идеями европейцы, потому что у нас не презренная демократия – удел несчастных и обделенных, а абсолютное самодержавие – залог всех наших побед.
Конечно, легко возразить, что приведенные выше мнения исторически обусловлены. Мало ли кому в ситуации мертвой политической реакции, после недавно подавленного восстания и развеянных иллюзий на возможность (не знаю, как правильнее сказать) парламентаризма, что ли, народовластия, бОльшего влияния общества на принятие новых политических правил игры – не приходила мысль, что если нет свободы, то и черт с ней, может, без нее, проклятущей, только лучше? А потом, по мере вхождения, погружения в закрома этой бескрайней идеи, возникало спасительное ощущение, что несвободой можно не только мучиться (это-то не хитро, так и другие умеют), но и гордиться, как главным отличием и преимуществом? Да и вообще нельзя же перепрыгивать через эпохи, чай, не кочки на псковской дороге?
Но время и седая история, повторяющая с нами одни и те же трюки, здесь не совсем дома. Будь это еще не лучшие умы (три минус один, понятное дело), являющиеся частью того самого культурного кода, с которым мы идентифицируем себя, с восторгом повторяя: зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли нам равно? Просто это ситуация, я имею в виду Путина как итог, безусловно, глубже и сложнее, чем нам хотелось бы это видеть и тем более понимать.
Ведь если те, кем мы гордимся, кем в каком-то смысле рождены, полагали и полагают самодержавие спасением, какой шанс у парвеню, оказавшегося по случаю на вершине пирамиды, отвергнуть знак божественного провидения в своем возвышении и не посчитать каждый свой шаг боговдохновенным? Да нет у него шанса: в воде, дабы не утонуть, можно только плыть.
Кстати, и тот, кого наши маяки считали кораблем, при всех различиях, по крайней мере, одно общее качество с питерским подполковником имел: Николай I считал, что призван богом самовластно управлять несмышленой Россией. Поэтому, кстати, не боялся смерти, ездил инкогнито (как адъютант Бенкендорфа), практически без охраны, по Европе, в том числе по только что усмиренной Польше, где его от всей души ненавидели. И на все опасения доброхотов, что это опасно, государь, мало ли что может случиться в этих варварских краях, неизменно отвечал: "Бог – мой страж, и если я уже не нужен более для России, то он возьмет меня к себе!" Узнаете лексику: "Мисюсь, где ты?"
Здесь, как говорится, конец пути: змея кусает себя за хвост, и получается очередной круг: если подданные (да еще какие) не сомневаются, что единственное спасение страны в твоем единоличном самовластном правлении (да, да, самовластительный злодей), то ты будешь полагать, что твоя судьба "начертана свыше", и выхода из этого круговорота нет. Ни революция (реальная или ложная), как в 17-м или 91-м, ни многочисленные раунды реформ (с разной противоречивостью и результативностью) от неизбежной трансформации в самодержавие, не спасают. Точнее сказать, другого исхода не предусмотрено той доминирующей культурной традицией, что для нас – песочница. Вход есть, причем, для всех. Выход, кроме того, что имеем, отсутствует.
