Метаморфозы политической и культурной жизни России, осуществляющей переход от авторитаризма к абсолютизму с все более отчетливыми тоталитарными струнами, ставит много новых задач, в том числе профессиональных. Много говорят о проблеме журнализма и журналистов, мне бы хотелось взглянуть несколько шире и поговорить о проблемах гуманитарного сообщества, на котором идеологические изменения сказываются не всегда в первую очередь, но со всей возможной суровостью перемен.
Перед российскими гуманитариями стоят несколько отчасти грядущих, отчасти уже наступивших испытаний: психологического, политического и профессионального свойства.
Начнем с профессиональных проблем: изменения в стране ставят под сомнение ценность для государства качественной гуманитарной работы (преподавательской, экспертной, работы критика), которая меняют свой смысл с возрастанием идеологической составляющей. Чем дальше, тем больше государству на пути к тоталитаризму нужны будут не профессионалы, а пропагандисты. Этот процесс закономерный, ставящий вопрос о возможности сохранения профессионально корректного отношения к собственной работе и работе коллег.
Понятно, что перед глазами у нас поздний советский опыт, который, конечно, не будет воплощен полностью, но, возможно, является одним из ориентиров для конструкторов нового социально-политического пространства из администрации президента или другой влиятельной структуры, имеющей полномочия на изменения. В любом случае уровень контроля в совке еще не достигнут, но даже в совке определенное пространство для исполнения профессиональной гуманитарной работы оставалось в самые суровые времена: с элементами конформизма или почти без них, но такая возможность была особенно у статусных ученых и ряда учебных заведений.
То есть пространство для помещения себя в суживающиеся границы возможного еще существует и в том или ином виде будет существовать всегда. Но, безусловно, это не останется массовым явлением, так как профессионализм как противоположность пропаганды будет востребован все меньше по мере идеологизации общества и использования рычагов контроля на все более низком и низком уровне.
С точки зрения политической, ситуация будет предельно упрощаться и банализироваться; из палитры политических воззрений останутся активированными только три: две из них – политически лояльная и политически контрастная, оппозиционная. Но, конечно, с разным инструментарием возможностей: все расширяющихся у лоялистов и быстро сужающихся у оппозиционеров.
Однако третья возможность – акцентированная аполитичность, ярко выраженный и проманифестированный уход в "чисто профессиональную проблематику", демонстративный (или постепенный – зависит от скорости перемен) отказ от так называемой гражданской позиции – станет, возможно, наиболее употребительным трендом для желающих сохранить профессию в каких-то пристойных рамках.
Наиболее болезненными будут, скорее всего, психологические проблемы. Отказ от ощущения полноценного интеллектуального существования, невозможность продолжать то, что было начато и апробировано как деятельность интеллектуала, включенного в мировое научное, экспертное, критическое или преподавательское сообщество, ответственность за результаты труда перед студентами и другими потребителями интеллектуальной продукции – все это, без сомнений, поставит гуманитария перед проблемой выбора – принятия навязываемого комплекса компромиссов или демонстративный отказ них, чреватый выходом за пределы профессии как таковой.
И сравнение с поздним советским временем не будет вполне корректным: советское общество в 1970-80-е находилось перед выходом из туннеля, даже не зная, порой, об этом; сегодняшнее российское только входит в туннель. А это принципиально разные по возможностях и культурным задачам обстоятельства: в структурном арсенале тех, кто в поздние советские годы отказывался от статуса официального гуманитария, оставались в разной степени разработанные, но реально существующие культурные инструменты для продолжения интеллектуальной работы в рамках неофициальной культуры. Ничего подобного в современной российской культуре нет, а уровень независимой экономической поддержки независимых же от власти исследователей будет падать синхронно сгущающейся идеологичности.
Не менее важной с психологической (и, конечно, профессиональной) стороны станут сужающиеся возможности международных контактов, то есть специфическое повторение опыта советского изоляционизма, который не приветствовал международные контакты, как идеологически сомнительные. Отказ от научной и гуманитарной солидарности с зарубежными коллегами будет одним из требований как власти, так и собственного выбора, нуждающегося в самооправдании и подтверждении правильности этого шага.
В некотором смысле это отчуждение уже началось: демонстративное неприятие критики со стороны, со стороны своих бывших коллег, эмигрировавших ранее (комплекс эмигранта упомянем здесь только в скобках), проживающих за границей, не разделивших наши мучения и поэтому не имеющих право на громогласную критику – это все уже отчетливо видно по социальным сетям, где многие гуманитарии интуитивно (или сознательно) подготавливают себя и окружающих к возможно неизбежным переменам.
Факультативным (а точнее – практически невостребованным) остается вопрос о возможности и невозможности включения (или не включения) в гуманитарный арсенал исследования собственной и корпоративной ответственности за произошедшие в России перемены. Или иначе вопрос о самоидентификации в процессе перехода от авторитарного к тоталитарному обществу: тех, кто полагает плодотворным рассмотрение ответственности гуманитарной культуры – естественно, подавляющее меньшинство; куда востребованней оказывается самоидентификация с образом жертвы обстоятельств и случая: власть захватили люди, не имеющие к нам никого отношения, мы живем практически при оккупационном режиме, где вопрос о правильности и точности нашей предыдущей культурной стратегии представляется надуманным и нерелевантным. Не менее востребованной будет и вечная "теория и практика малых дел": хорошо, если останется возможность делать не однозначно плохое, а хотя бы частично хорошее – вопрос же о сущности этой частичности, скорее всего, останется без ответа.
Так или иначе – проблемы современного российского гуманитария являются частью общей стратегии выживания и сохранения себя в новых обстоятельствах: кому-то кажется, что это проблемы весьма приватного и мало типичного свойства, кому-то – что именно в этих задачах зашифрована проблематика не только настоящего или будущего, но и прошлого культуры, которая в очередной раз оказалось неспособной придать общеупотребительный статус норме, обеспечивающей социальную вменяемость всего многоликого общества говорящих и пишущих преимущественно по-русски.
