"Лавка историка" — книжный магазин в двух шагах от беспокойной Тверской, в укромном уголке монументального Партархива, ныне известного под замысловатой аббревиатурой РЦХИДНИ. Книги по истории, тщательно рассортированные по полкам: по темам, странам, эпохам... Корешки, таблички: мировая история, история отечественная, мемуары, политика, экономика, культура... Подборка книг для взыскательных читателей. И одновременно — зеркало интересов современных авторов-исследователей. Эти тщательно подобранные и отсортированные по эпохам тома и томики создают необычную и наводящую на размышления картину.
Какая она сейчас, история СССР, история нашей с вами страны?
Ее начинают полторы полки книг о революции и Гражданской войне и продолжают, практически без промежутка, четыре полки литературы о печальных 30-х-начале 50-х (Великая Война — отдельно). Особенно заметна красно-серая униформа серии исследований о сталинизме, препарированном в самых разнообразных его проявлениях. Исследований, сомнения нет, в большинстве своем ответственных, добротных, хорошо подкрепленных источниками. Но одновременно создающих особый масштаб восприятия: СССР — это сталинизм прежде всего. Тоталитаризм. Страх. Принуждение. Насилие. Больше ничего. Дескать, если вы хотите обратиться к истории СССР с наболевшими проблемами в поисках опыта,— то обращаться придется только "по-чаадаевски": чтобы понять, как не нужно. Чего не делать. Кто виноват.
Между книгами о революции и книгами о сталинском периоде — практически ничего. Современная историческая наука и читатели серьезной литературы живут без России/СССР 20-х годов минувшего столетия (и фактически без хрущевской оттепели, если не считать триллеров о холодной войне). Печальная картина, даже если не искать в таком непропорциональном распределении исторических сочинений чей-то злой умысел. Демифологизация прошлого, удивительным образом порождающая новые мифы.
А ведь сколько раз убеждались, что нельзя вот так вырезать "с мясом" большие куски истории, объявлять их бесполезными, исключительно отрицательными, непригодными для обращения за опытом.
Ведь в те же двадцатые годы решалось, как использовать негативный опыт рухнувшей империи: люди стремились исправить очевидные нелепости прежней монархической системы, применить свои знания и опыт без опасения столкнуться с бюрократической машиной, слежавшимся "аппаратом", сословной спесью… Как скидывать со счетов уникальную возможность использовать социальную мобильность населения, прежде зажатого в оставшиеся от традиционной системы рамки сословного, кастового, замершего в своей неподвижности строя.
"Паралитики власти" — так назвал предреволюционную систему государственного управления министр юстиции Щегловитов. Правда, и противопоставлял он ей "эпилептиков революции". Но что позволительно было сказать царскому министру, то выглядит анахронизмом почти сто лет спустя. Приход к власти "монстров" революции, "одурачивших" народ, сумевших "пролезть" в верховные государственные структуры — не слишком ли примитивная сказочка для начала двадцать первого века?
Старая, с 1920-х годов мучившая мыслителей дилемма "Большевизм ли создал русскую революцию или же русская революция в отчаянии создала большевизм?", все яснее решается в пользу второго положения.
Не кучка хитроумных заговорщиков смогла сковырнуть "Россию, которую мы потеряли", а отчаявшаяся, потерянная Россия, захлебывающаяся в междоусобице социальной ненависти, искала и отыскала хоть какой-то выход из затягивающейся череды войн и конфликтов — международных, межнациональных, классовых, культурных… Да, при этом закладывались и мины замедленного действия — чего стоило, например, для неизбежного национального вопроса принятие грузинского языка как государственного в республиканской конституции 1922 года (и повторное принятие в 1978 году) — при том, что в других республиках этого сделано не было?
И все-таки система самоорганизовывалась, выдвигая тех, кто мог и умел работать в сложившихся условиях. А обстановка гражданской войны — фактически реализовавшегося гоббсовского кошмара "войны всех против всех" — неизбежно порождала гражданскую информационную войну. При весьма развитых риторических способностях идеологов "безнадежного дела", эта война и в наши дни находит благоприятный отклик в умах тех, кто хочет переиграть революцию 1917 года, надеясь, что у него получится лучше. (А кто тогда не думал, что у него "получится лучше"? Кадеты? Временное правительство? Керенский? Корнилов?)
"Да, система самоорганизовывалась", — согласится просвещенный критик. И непременно добавит: "Но такая самоорганизация была хуже самого хаоса… Творцы нового порядка превратили "новую жизнь" в бесконечный кошмар. Кошмар, растянувшийся на 70 лет советской власти… Почитайте книги о сталинизме…" И указывает на книжный, направляет в ту же "Лавку историка", где вытянулся строй добротных и страшных книг о революции и о сталинизме. Круг замыкается….
Но где же работы про то, что "между"? Где попытки серьезно проанализировать историю двадцатых годов не как непременный и безнадежно бесповоротный путь к диктатуре, а как начальный этап возможного мирного переустройства общества?
Не как путь в черный тоннель ужасов и катастроф (и мировой войне), а как первый перегон страны, вышедшей из такого тоннеля в начале 1920-х годов? Без презентации истории в образе американского комикса, где понятные "ярмарочные" злодеи-большевики приплясывают на костях безмолвного, забитого народа. Где действует народ, с честью вышедший из жуткой катастрофы, сохранивший большое многонациональное государство и готовый возрождать экономику, и торговать, и строить, и пахать землю. И воевать, если придется. Где идет культурная революция, при которой вся Россия сдвинулась и начала метаться в поисках лучшей жизни. Хочется читать не про монстров-большевиков, а про сложившееся в эпоху испытаний на излом правительство, управленцев, умеющих командовать и подчиняться… Очень хочется сказать "менеджеров", если бы слово это не было так задергано публицистами после неуместных попыток представить в обновленных школьных учебниках "эффективного менеджера Сталина" и "самого эффективного менеджера" Берию.
Но ведь были "менеджеры" и менеджеры. Паровоз исторической науки слишком быстро — буквально за один 1990-й год — проскочил остановку на станции "социализм" и помчался дальше, строго по расписанию идеолога перестройки Александра Яковлева: Сталина бьем Лениным, Ленина — меньшевиками, социал-демократов — кадетами, и т.п.
Мелькнула и осталась позади идея Михаила Шатрова о том, что из Ленина его враги во главе со Сталиным сделали "героя рождественской сказки", нереального и бесполезного… А к середине 1990-х годов самым модным направлением стал консерватизм, все гуще наливающийся цветом крайне правых идеологов… Стало просто неприличным обращаться к Ленину, а уж тем более к Троцкому как к опытным правителям в эпоху кризисов, как к мыслителям, как к собеседникам. Они же "анахронизм", "нафталин", "садизм", "глупость и измена". Да и вообще: "Ленин вне нынешнего дискурса". Таким же образом заодно "замазан" современный китайский опыт социалистического разлива: воспоминаниями о товарище Мао, о "культурной революции", о площади Тяньаньмэнь.
Хотя дело не в том, чтобы возвеличить китайскую модель, скорее в том, чтобы увидеть Китай как образец того, что социалистический путь не безнадежен, не является обязательным тупиком.
Куда хуже опыт "коммерческих демократий", где имитация народоправства существует благодаря гигантским подводным течением даже не денег — бабла.
История 20-х годов — это не ностальгическое возвращение к "романтике революционных будней", а поиск ответов на сегодняшние вопросы. Если даже не ответов, то хотя бы тех намеков на ответы, которые щедро рассыпаны в прошлом. Умному достаточно и намека.
